– Эх, Клава, гульнём скоро и на твоей свадебке!
Село тонуло в песнях и плясках. В поля выходить ещё было рано, ещё не схлынули талые воды, ещё шли дожди. Играли уж третью свадьбу за эту весну. Свахи и сватьи под переливы гармошки носили всем на обозрение девичьи рубахи да простыни – верное свидетельство непорочности.
Головы у всех гудели, только и разговоров было, что про жениха и невесту.
– Эх, Клава, гульнём скоро и на твоей свадебке! – невестка Дуся подскочила к столу, налила себе квасу, – Пошли плясать, чего сидеть-то! Ладно уж, не кисни… Молодой квасок — и тот играет.
Она вытащила Клаву из-за стола, держа за руку золовку, пошла в пляс.
Затопала и Клава. Свадьба же… Гуляй – веселись!
Вот только нет-нет да и поглядывала Клава на невесту. Изредка невеста ловила ее взгляд и сразу опускала глаза, как будто стыдясь.
Встречаясь взглядами они тотчас, как-то по-особому, понимали друг друга, как люди связанные большой и важной тайной, о которой не проронили они, даже меж собой, ни слова.
Жених Захар– крепкий молодой мужчина с высокими скулами и твёрдыми резко очерченными губами сидел рядом с Верой, невестой. Он был даже красив. Пара – что надо.
Но видела Клава, как никто другой, жестокость в красивом его лице. Знала уж, что взял он подругу силой, и вроде даже с одобрения ее отца.
Вера после того выскользнула из небольшой зимней пристройки, служившей для хранения всяких хозяйственных запасов, где и поджидал ее Захар, побежала на тайное место огородами, тяжело перескакивая пни и коряги.
Ещё местами лежал снег, земля была сырой. А Верка бежала по весенней распутице, без платка, простоволосая и расхристанная, таща на калошах комья грязи. Спряталась в шалаше, который строили они много лет с самого детства, и притихла там.
Там и нашла ее Клава. Никто не нашел, а она нашла.
И Верка не рыдала, не жаловалась, глядела сквозь Клаву, как будто и не было ее рядом.
– Верочка! Верочка! Ищут там тебя, а я сразу сюда побегла. Никто не видел… Ну, говори же! Не мучь меня, не мучь…
Вера легла к ней на колени, примостилась, и Клава почувствовала ее мелкую дрожь. Клава сняла с себя тужурку, платок, прикрыла подругу.
И без слов все было ясно – белоголовый любимый ее Федька, с которым в детстве они и шалаш этот строили, теперь так и останется девичьей мечтой подруги. Отцам их виднее – за кого отдавать.
У Клавы сжимались кулаки и лились слезы.
В ту ночь Клава долго не могла заснуть, все думала о Верке, думала и о себе. Обрывки воспоминаний мелькали перед ней, томило предчувствие близких перемен. Ей казалось, что перед ней откроется нечто такое, отчего вся её жизнь переменится. И сама она переменится. И это было тревожно. Она прислушивалась к шорохам ночи, разглядывала жёлтые томительные густые тусклые блики на бревенчатых стенах.
Во сне причмокивал маленький племянник, храпел в горнице отец.
Дом у них был наполненным. Жили здесь они тесно: отец с мачехой, бабушка, тринадцатилетний брат Федя, и старший брат Владимир с женой своей Дусей и двумя детьми.
Отец не отдаст ее за Ивана. Точно – не отдаст. Бездомный он, Иван-то. Считай, сирота. Живёт в теткиной семье.
Свадьба пела и плясала, заставляла подхватить ее угар. Молодежь затеяла игры. Парням завязывали глаза, усаживали в ряд девиц.
Пришла очередь завязывать глаза Ивану. Он пошел на поиски, трогал девиц за плечи, и опустил руки на неподвижные тоненькие плечи Клавы, узнал, выбрал, сорвал повязку.
Клава краснела, сидела перед ним отводя глаза, старательно скрывая, что рада. По правилам игры он поцеловал ее в щеку.
Было стыдно, на них смотрели все, хмурился отец. И было непонятно, то ли забава эта ему не по душе, то ли уж знает чего…
Осенью ещё завязались у них с Иваном переглядки. Сначала в поле, когда сено убирали, а потом и на рынке, куда с отцом она часто ездила. А зимой, когда свободны были от больших работ, на Рождество уж катал он ее на санках.
А однажды покатились они вдвоем за холмик, он резко затормозил ногой, развернул санки так, что упали они набок, в мягкий снег.
Клава подымалась, но он с необычным приливом сил обхватил её за плечи, прижал к себе и поцеловал в губы. И случилось с ней что-то такое, чего раньше никогда не было, что и напугало и обрадовало, и самое главное – было ей неподвластно. Она расслабилась, повалилась на снег, и позволила целовать себя долго.
А потом, испугавшись, что выскочит кто-то из-за холма, быстро прижалась щекой к его руке, вскочила и, утопая валенками в сугробы, пошла в гору.
По негласному уговору они не вспоминали тот случай, но с тех пор Клава уж знала – она влюблена. Они переглядывались, невзначай он пожимал ей руку на общих встречах, был всегда где-то рядом, и она искала его глазами.
Иван был улыбчив, чубат. Вокруг него вилась молодежь, да и девки на него заглядывались. Порой Клава исходила ревностью. Но ей нельзя было так вот запросто к нему подходить.
Попробовала бы!
Отец и сейчас, на свадьбе, следил за каждым ее шагом, хоть и был хорошо хмельным. Он был строг, да и мачеха ее не баловала. Была она женщиной не злой, но перед мужем робела. Робела и терялась, так как во всем признавала его превосходство. Домовит, жизнь загадывает далеко наперед, и в делах – кремень. Уж, коли чего надумал – выполнит.
А надумал он дочку выдать замуж побогаче. И присмотрел уж ей двух женихов. Сначала Клаве потихоньку об этом докладывала Дуся, а потом отец и вовсе перестал таиться.
Дом – вот главное, что должно быть у жениха. Только таких отец в кандидаты и рассматривал. У самих у них дом был добротный, сложенный из крепкого все ещё сочащегося сосняка. Но в нем было тесно. Отец с братом все собирались делать пристройку, только об этом и говорили: вот тут будут жить сын со снохой, тут – они с Федькой.
Ну, а Клавку – замуж. И чтоб дом у жениха был, а иначе, что это за жених?
И рассматривались отцом два дома. Именно так – рассматривались дома и хозяйство, а не женихи.
Первый дом стоял на тракте. Клаве показала его Дуся, когда ездили они на рынок.
Был он невысок, но просторен, вытянут на зады. И уж больно хорош собой. Резные кружевные наличники волнообразным узором украшали окна, бегущим ручейком шли по обрамлению крыши. А постройки все – за домом, земли много кругом. Внутри двора Клава разглядела качели.
Дом хорош. А вот хозяином его, по словам Дуси, был лысеющий вдовец, оставшийся с двумя детьми после того, как умерла жена в третьих родах, унеся с собой и ребеночка. Был он значительно старше семнадцатилетней Клавы.
Звали его Богдан Силантьев. Искал он себе жену, потому что одному с двумя детьми жить было нелегко. Сейчас жила с ним его мать – старая полуслепая Пелагея.
Второй дом стоял прямо в их селе. Великан-шестистенок с грудастым коньком на крыше. И двор широкий с поветью, сенником, сараями и зимницей. Тоже хорош собой, потому что имел трёх трудолюбивых хозяек, мать и двух сестер. Женихом там был Сергуня Михалев, единственный сынок одной из сестер. Поговаривали, что был он ленив и избалован матушками– бабушками. Но был Сергуня молод, хорош собой и невест в том доме перебирали. Встречалась Клава с ним чаще в церкви, куда матушки водили Сергуню часто.
У их брата была в городе своя лавка и ещё что-то. Жили сестры не бедно, нанимали работников.
Сергуня был упитан и высокомерен. Клаве он не нравился совсем.
То ль гармонь кружила голову, то ль брага, которой и глотнула-то Клава чуток, но захотелось вот сейчас плясать, что было сил, захотелось улететь хоть куда, только б не сидеть вот так, как сидит сейчас ее подруга, принудительно на своей свадьбе.
Она оторвалась от невестки, огляделась – в глазах ее блеснул красный закат, взмахнула клетчатой юбкой и забила молодыми звонками ногами в твердую ещё замерзшую весеннюю землю, пошла по кругу поведя плечом. Встала перед Иваном и с лицом непроницаемым, полным печали, задробила с переборами опять.
– Эх, хороша наша Клавдия! Давай, девка! – кричали из-за стола.
А она разошлась, да пошла опять по кругу, останавливаясь уж перед всеми мужиками, зазывая. В круг вымахнул дед Клим, заплясал с ней было, да быстро выдохся.
А она глянула на отца, тот смотрел удивлённо, открыв свой заросший усами и бородой рот – не ожидал такого от своей скромницы и молчуньи Клавдии. Да и не положено девкам-то вот так отплясывать.
Но тут Клава повесила руки, резко остановилась и убежала за ворота. Гармонь звучала, на ее место уж вышли плясать другие.
А она забежала за первое же дерево, прижалась к нему спиной. Вот и продали Верку! Видать, теперь ее очередь!
Сзади услышала хруст веток. Оглянулась. К ней шел Иван.
– Ваня!
– Клав, чего ты?
– Вань! Вань! Давай убежим! – она дышала горячо, еще возбужденная своим поступком, – Отец точно меня вот-вот замуж отдаст. Уж все разговоры только об этом.
– Так куда бежать-то?
– В город. В город пойдем, а оттуда уедем. А я денег украду у отца. Сам виноватый будет! Украду!
– Тихо, тихо, Клав! Чего ты? Я чего, совсем безденежный что ли? Чай, мужик. Подумать дай время. Потерпи чуток…
Из двора вышел старший брат, за ним и Федька, младший, они звали Клавдию. За свадебным столом отец смотрел хмуро.
Утром Клавдия побежала к Снежке, к белой их кобыле. Так уж повелось у неё, как только появилась в доме эта лошадка. Она именно ей доверяла свои тайны.
– Потерпи, Снеженька. Скоро уж травка, скоро, – она наглаживала ещё сонную свою любимицу, – Да только доживу ль я здесь до травки-то! Батя замуж меня отдать хочет. А мы убежим, убежим с Ваней, – шептала Клава.
Отец сидел на постели в полотняных подштанниках, в мягких валяных опорках, спина перевязана пуховым платком, смотрел на Клаву, зашедшую в дом с ведром молока.
– Чего, Клавка, замуж сильно хочется, да? Разгулялась, смотрю!
Она молчала, только сердце зашлось. Не успеют они сбежать с Ваней, не успеют!
– Чего молчишь?
Клава не ответила, сливала молоко.
А Веруня после свадьбы стала другой. Была всегда веселой, шустрее тихой Клавы, игры придумывала, затеи. А сейчас ушла в себя, замкнулась. Только однажды руку у колодца сжала Клаве, а в глазах – такая боль. Шла она от колодца, а Клава вслед ей смотрела. Смотрела и жалела, смотрела и думала, что не хочет вот так жить – с жестоким и нелюбимым…
Через некоторое время узнала она, что отец говорил с Михалевыми насчёт Сергуни. А Михалевы ответили отказом. Мол, не хотят пока Сергуню женить, пусть ещё с мамками да няньками поживет. Отец злился – спешил Клаву выдать замуж. А Клава вздохнула спокойнее. Знать до осени дотянет отец. Он был расчётливый, а летом руки, ох как, нужны, а вот под осень можно и сбыть дочь с рук.
Сходили большие снега, и тут же зарядили дожди. Но дороги ещё держались.
Их село стояло на берегу широкой реки Оболоньки. Река как будто обложила себя холмами, кое где обрывающимися резко, и лишь в нескольких местах, где холмы проваливались, делала большие заводи. В период таяния, строили там запруды, потому что топило не только поля, но и избы.
Выходили обычно ещё по морозу, по не размытым дорогам. Вот только в этом году, ещё не успели сойти сильные морозы, как уж зачавкали по холодной земле ледяные дожди.
Но запруды были нужны. Об этом говорили в каждом доме, остерегаясь половодья. Ждали, чтоб хоть чуток дали передышку дожди. А Клава жалела Снежку – скоро придется той бревна да землю на запруду возить.
В один такой дождливый день, когда они ужинали, и явился в дом молодой лысоватый мужичок высокого роста, худощавый, но жилистый. Стряхнул воду в сенях, потопал сапогами. Его уважительно усадили за стол. Мачеха неожиданно почти запела мягким голосом, какого Клава у нее и не слышала:
– Проходи, проходи, повечеряешь с нами.
Отец сидел во главе стола, изредка поглядывая на свое семейство, хрустел соленым огурцом и беседовал с гостем о запруде.
– Клава, доченька! – все тем же елейным голосом пропела мачеха, – Достань-ка в кладовке сальца, да получше там, с мясом.
На столе появились спешно нарезанные крупными кусками сало, хлеб. Сковырнув пробку с бутылки, отец, щуря глаза, разливал самогон.
– А нут-ка, погуляйте! – Федьку, Клаву и племянников отправили на улицу.
Они привычно перебежали под дождем в сенницу. Отец часто вел серьезные разговоры, выставив детей. Порой и мачеху гнал, и старшего Володю с женой. Клава забежала к кобыле, но Снежка уже дремала, и она вернулась в сенник.
– Жених твой, – вдруг вымолвил Федька.
– Кто?
– Ну, этот… , – он махнул на дом.
Клава оцепенела. Как жених? Вот оно что! А она и не догадалась. Так они сговариваются о ней … Сейчас там, в доме, ее отдают этому лысому.
А как же Иван? Нет, они успеют. В такие дожди свадьбу не сыграешь. Все равно отец будет ждать, когда дожди пройдут. Просто она думала, что весну и лето отец ещё выждет, предпочтет осень для свадьбы. Но …
Из дома показался Владимир, крикнул ее. Клава настороженно вошла в избу.
– Ну, что, дочка, вот, знакомься. Это Богдан. Сватов хочет слать…Построить, так сказать, с тобой совместную жизнь законным порядком, – отец был явно доволен.
В сенях что-то грохнуло. Видать Федька с детворой прибежали следом, подслушивали.
Клава застыла, как вросла в пол.
– Чего молчишь-то, хоть кивни. Впрочем, понятно – стесня-ается девка.
Клава резко развернулась и выбежала из избы, краем глаза увидев, как привскочила, было, за ней Дуся. Дети рванули в сенник. Клава остановилась на крыльце, но никто не вышел. Видать, Дусю остановили.
Грудь Клавы вздымалась, в глазах темнело, а на сердце – камень…
Прошло минуты две, и на крыльцо вышел сам новоявленный жених. Клава, увидев его, отошла подальше, отвернулась.
Он скрутил самокрутку, закурил. Мокрые дома деревни в сумерках потемнели, голубели холстинами длинные огороды, нудный дождь не хотел кончаться.
– Ты не бойся, Клавдия. Я, коль не мил, коль противен тебе, сватов слать не стану. Потому и пришел, чтоб глянуть на тебя, понять. Отец у вас строг, знаю, любую заставить сможет, – он затянулся, глядя вдаль, а потом как будто вспомнил чего, усмехнулся, повернулся к ней, – А я ведь тебя давно приметил. Даа… В городе на рынке года три назад девчонкой совсем. Ты тогда ловко отцу мясом торговать помогала, аккуратно все раскладывала, отмывала посудины начисто. А я любовался, думал – вот девка славная вырастет! Даже Люба, жена моя тебя приметила, улыбалась, на тебя все тогда глядела. Даа…
Он помолчал, молчала и Клава.
– Стар я для тебя. На двенадцать годков старше. Дети уж…Не справляюсь один-то. Лысею вон, хоть и не старый, – он провел ладонью по голове, – Коль не мил, так и скажи. Братку вон пошли, он прибежит, скажет мне. Но знай, если женой мне станешь, ничем не обижу. Вместе век вековать будем. И в горе, и в радости…
Клава молчала. Не проронила ни слова, а он и не просил. Просто зашёл в дом, простился со всеми и был таков. Как и не было.
«Не мил! Не мил! Разве не видно! Иван мил – молод, весел и чубат,» – упрямо твердила про себя Клава.
Она опять полночи провозилась. И чего Иван не спешит? Железное кольцо чуть слышно позвякивало на крыльце, весенний дождь тихо, как мышь, скребся в окно у кровати. Клава наблюдала за каплями на стекле. Там рябили мелкие брызги, капли лились по стеклу, что-то соединялось, а что-то распадалось. И поди угадай, где и как соединится… как сложится?
Уже через день Клава пошепталась с Федькой, отослала его на тракт, сказать Богдану, что не мил он ей, как и сговаривались. Но Федька все тянул, все некогда ему было. Отец не давал продыху. То заставил хомуты чинить, то деревья опиливать.
Наконец, дожди поутихли. Вышли всем селом на запруду, и бабы тоже. Лошадей привели все, у кого они были. Работы было много.
Мужики с пилами и топорами рубили лес. Двенадцать лошадок тянули волокуши к реке. Здесь была и Снежка, водил ее Володя. Лес был кряжистый, сырой и тяжкий, и лошади с хрипом припадая на задние ноги, потея от усилий и покрываясь на глазах седой изморозью, волокли крепкие бревна. Они оглядывались с покорностью на хозяев, но привычно тянули.
Бабы с ведрами и лопатами делали земляную насыпь вокруг бревен. Клава была рядом с Верой – хоть так вспомнить былые их детские денёчки. Тут же был и Иван. Он тоже возил бревна на лошади семьи своей тетки. Он уже попытался подойти к ней, накрыть своей рукою её руку, но Клава отдернула – рядом был отец.
А потом завертелась работа. Все устали. В объезд холма везти было дальше, и мужики немного сменили маршрут, заезжая по холму, отвязывая и скатывая вниз бревна.
Клава наблюдала за Иваном. Работал он как-то неохотно, переругивался с мужиками, злился, когда учили его. А вот Богдан рубил сосны споро, как будто всю жизнь в лесорубах. Мужики с ним говорили уважительно.
Работа уже подходила к концу. Все устали. Клава жалела Снежку, подходила терла её сухой рукой, стряхивая сырость.
И вдруг что-то случилось там, наверху. Сбегались мужики, потянулись и бабы. Лошадь вполне упитанная чалая, видать, выдохлась. Она села по-собачьи на зад, и лишь трясла головой, когда Иван дёргал её за удилище. Сыпались разные советы. Кто советовал распрячь, кто говорил, что нельзя, перекроют волокуши дорогу всем.
Иван злился, из-за него, вернее из-за его лошади, которую он сам и перегрузил, желая закончить побыстрее, остановилась вся работа.
И тут он взмахнул кнутовищем и вдарил лошади по спине. От этого опоясывающего спину длинного кнута она встряхнула лохматой головой, словно в насмешку оскалила жёлтые зубы, но не тронулась с места. Иван замахнулся и ударил ещё раз, а потом ещё. Кобыла мотала головой. А Иван все бил и бил, норовя попасть лошади по голове, по морде.
Кто-то пытавшийся остановить Ивана тоже получил кнутом случайно. Мужики и бабы сбегались, кричали. И тут кобыла дернулась к обрыву и, ломая оглобли, опрокинулась набок. Бревна поползли с холма к реке.
От леса бежали ещё мужики. И тут Богдан подскочил к Ивану, схватил его за занесенную руку, одним сильным рывком вырвал кнутовище, бледнея, ударил, оттолкнул.
– Что ж ты делаешь с кобылой, поросенок! – только и успел сказать.
И уж вместе с мужиками побежал к лошади, начали распрягать.
Земля была сырая, поленья тянули вниз с горы к реке. Богдан, распрягая, отвязывая кобылу, скользнул, съехал. Перепуганная избитая лошадь спасалась, раскачивалась всем телом, пытаясь вскочить на ноги. Нога Богдана угодила под кобылий круп, там что-то сильно хрустнуло, Богдан вскрикнул.
Вскоре кобылу распрягли. Она встала на ноги и, ведомая под уздцы, сама зашла на холм, поленья сползли в реку и застыли там в сухих камышах, лишь наполовину утонув.
Богдана заботливо водрузили на телегу. Нога была явно сломана, на штанине растекалась кровь.
– Чего кобыла-то? – спросил, морщась от боли.
– Нормально, сама зашла. Держись, Богдан. К лекарю сейчас поедем.
Ему вроде как стыдно было за то, что вокруг него такая суета. Он встретился глазами с Клавой, стоящей тут же в толпе, виновато улыбнулся, а потом, когда телега дернула его, трогаясь, закрыл глаза, сморщился и прикусил губу от боли.
Клава взглянула на Ивана. Он стоял в стороне, смотрел не на телегу, он смотрел на лошадь, которую так жестоко избил. Смотрел с озлобленностью. Видимо, так и считал, что это она во всем виновата.
Клава не стала к нему подходить, вернулась вместе с бабами к запруде. А мысли были где-то далеко впереди, рисовали ей будущее. Как те капли, лились судьбами-струйками по стеклу, что-то соединялось, а что-то распадалось. И поди угадай, где и как соединится …
А вечером она начала складывать узел. В открытую, не таясь.
Домашние зашептались, отец уже спал. Мачеха разбудила его. Он кашлял, кряхтел и рычал, но все же встал.
– И куда это мы такие собрались на ночь глядя?
– Я к Силантьевым.
– Куда-а?
– К Силантьевым, – Клава продолжала собираться.
– Это кто ж тебя туда пустит? А нут-ка! Быстро спать! Ишь ты…
Клава подняла подбородок выше.
– Коли хочешь, чтоб замуж за него пошла, отпустишь. Его увезли, там только бабка полуслепая с детьми малыми. А корова, а поросята, а кобыла на запруде умотанная? Как они одни-то? Пойду! – и она засобиралась опять.
Отец бухнулся на табурет устало. Трудный был денёк, да ещё и дочь…
– Клавка! Ведь не люб он тебе. А теперь и вовсе – хромым может остаться. Разрешаю, не ходи за него. Посиди ещё в девках.
Мачеха и Дуся кивали. Видно вопрос этот уже обсуждался, и было понятно, что жених теперь Богдан Силантьев незавидный. Коль останется больной, какой их него хозяин?
– Люб, – вдруг услышали они, – Почему это не люб?
– Так ведь Федьку ты посылала … , – видать Федька проболтался Дусе.
– А это я поиграть решила, пошутить. А сейчас уж не до шуток. Да и не добёг Федька.
Отец помолчал, поразмыслил. Видать, дочь с характером у него. Велел он Федьке запрячь Снежку.
– Да не надо, Добегу я. Тут всего-то пять верст, – обрадованно махнула Клава.
– Надо! – с отцом не поспоришь, – Мать, собери там, чтоб и детей накормила, – и отец, полусогнувшись, зашаркал к постели.
Приехали они к Силантьевым ещё засветло. Клава потрепала гриву Снежке, прощалась. Федька развернулся и уехал сразу. Дом и правда весь в резных кружевах. В сарае мычит корова.
В просторном дворе на качелях– растрёпанная девчушка лет пяти и мальчик годков трёх. Дети смотрели на неё.
– Здравствуйте! Батя дома ваш?
– Неет! – девочка пошла ей навстречу, – Он теперь калеченный у нас. Ножка болит.
– Полечат ему ножку. А звать вас как?
– Я Галинка, а он – Антипка. Только он плохо говорит. А ты случайно не станешь нашей мамой? – вдруг спросила девочка.
Клава присела перед ними на корточки.
– А ты бы хотела?
Девочка покраснела, опустила глаза и кивнула.
– А ты?
Антипка кивнул тоже.
Они зашли в дом. А в сенях-то – Клава ахнула: резные вешалки и полки, резные картинки и игрушки. Клава дивилась, а Галинка рассказывала, что все это сделал батя.
Примостившись на резной скамье, подслеповато щурясь и близко поднося шитье к глазам, бабка Пелагея что-то латала, протягивая через ткань толстую цыганскую иглу. На полу – ведро с молоком.
Она подняла глаза, но не увидела Клаву.
– Галинк, хватит уж шляться. Заходьте у хату. Поешьте чего… Да и спать.
– Бабушка, а к нам мама пришла, – тихонько на ухо шепнула ей Галинка.
– Мама? Кто туть?
– Здравствуйте! Клава я. Говорил вам обо мне Богдан?
– Клава? Это Григория что ли?
– Его. Я к вам жить пришла, к Богдану. Примете?
– Так ведь у фельдшера он…
– Знаю я. Помогу пока вам. А там и он вернётся… Что-то корова там у вас больно мычит.
– Ой, милыя, так разе я подою чередом-то? Вот и верно ж не поднять руки не держуть…
Клава подхватила ведра и направилась на колодец. Воды было мало. Сначала ведра промыть, потом – дойка, детей умыть.
И было у нее так светло на душе, светло и легко. И солнце теплое, и ветерок влажный. И в доме ей хорошо, играл там свет в окнах, хотелось там жить. И дети милые. И нужна она тут. Очень нужна.
Лишь через пару дней привезли Богдана. Он зашёл в калитку, прыгая на одной ноге, опираясь на две корявые палки. Они столкнулись во дворе, Клава стояла с метлой и раскачивала на качелях Антипку.
Увидев её, он закачался, ухватился за резной забор, одна палка упала. Он так и застыл, ухватившись за доску. Клава подошла спокойно, подняла опору, подхватила его, высокого и худощавого снизу, и вместе они направились к скамье. Он уселся, подбежали дети, Галинка заваливала вопросами, они трогали загипсованную ногу. Он рассеянно отвечал и все косился на Клаву.
– Это как отец-то тебя отпустил?
– А у Вас дом хороший, вот и отпустил. Ему ж дом приглянулся.
– А тебе?
– А мне … , – она немного смутилась, – А мне и в доме, и дети, ну, и хозяин, – решилась все-таки сказать.
– Так я сейчас – вишь, – он кивнул на ногу.
– Чего там? Чего лекарь-то сказал? – озабоченно спросила Клава.
– Сказал, срастётся, только…только на всю весну и лето – калека. Как же хозяйство-то…, – он озабоченно глянул на двор, на сараи со скотиной.
– Вместе переживём. Как Вы там сказали: век вековать будем. И в горе, и в радости…
***
Пусть ваши судьбы будут в ваших руках…
А это мой первый опыт написания рассказа о столь давнем времени)
Друзья, если рассказ понравился, не забудьте про лайки и комментарии!
Добрых всем дней, добрых рассказов и таких же людей вокруг)
Пишу для Вас
Ваш Рассеянный хореограф